Форум » Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется... » Со мною вот что происходит... » Ответить
Со мною вот что происходит...
Абигайль Тетчер: Фантазии игроков. Поэтические, прозаические - самые разнообразные. Критики не обещаем, теплый прием гарантируем :)
Ответов - 24, стр:
1 2 All
Лили Айнсфорд: Только сейчас поняла, как мне стыдно, но уже обещала, делать нечего( ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПРИНЦЕССЫ ...По коридорам Кенсингтонского дворца бежала девочка. Короткие, наэлектризованные светлые локоны дыбом стояли на голове, упрямое личико со вздернутым носом и ярко блестящими голубыми глазами так и дышало обидой и непримиримостью с суровой реальностью жизни. Девочка сжимала кружевные юбки и быстро-быстро перебирала пухлыми ножками с такой суровой, горькой, резкой обидой, словно и это ясное небо, видневшееся в широких длинных окнах коридоров, и радостно лившее свои лучи сияющее солнце, вносившее веселое разнообразие в темную унылую массу узких коридорчиков, - словно все эти проявления безудержно горячего мая не имели к ней ровным счетом никакого отношения. Когда отчаянный цокот ее туфелек по плитам пролётов и коридоров наконец прекратился, принцесса уже сидела в самом дальнем углу большой бальной залы на красном пуфе, скрестив ножки, тяжело дыша и уткнув влажное от пота личико в колени. Вконец растрепавшиеся локоны, завитые этим же утром со всей тщательностью и аккуратностью баронессы Лейцен, придавали маленькой бедной принцессе вид дерзкой, непокорной отчаянности. Она не знала, провинилась ли в чем, или просто день не задался с утра, - мама часто говорила, что такое бывает, - но нестерпимо обидным казалось ей все сегодняшее утро. Она вовсе не считала себя обязанной учиться в день своего рождения. И более того, кто сможет подолгу выносить это унылое ковыряние клавиш фортепьяно, когда за окном так хорошо, так жарко, и вся душная маленькая классная комната залита майским солнцем, и мохнатый пони с любимым спаниэлем Дэшем уже давно ждут ее у подъезда?! Вся унылая, монотонная бесцельность и бессмысленность прожитых двенадцати лет показались маленькой Александрине-Виктории такими ужасающе-несправедливыми, что она не выдержала и громко, пронзительно всхлипнула на всю залу. Всхлипнув, девочка тут же испуганно зажала рот рукой. Так не пойдет, нельзя позволять себе плакать, Виктория никогда не позволяла себе плакать. Еще чего! Разве настоящие принцессы плачут? - задала себе девочка привычный вопрос. И за этим вопросом, преследовавшим Викторию всю жизнь, с самых младенческих пор, тут же последовал неожиданно быстрый, ужасно горький ответ, больно вспыхнувший молнией в ее сознании: а разве настоящие принцессы живут так, как я?! Разве настоящие принцессы разучивают Баха в свой день рождения, зубрят жуткие исторические даты и всех этих бессчетных представителей Ганноверской династии, спят в одной маленькой тесной комнате со своей матерью, ходят по продырявленным коврам, носят латанные по десять раз платья, и еще много, много чего?!.. А подарком ко дню рождения настоящей принцессы разве может служить чинная поездка по Лондону в закрытом экипаже - как всегда, с вечной мамой и гувернанткой, с непременным посещением Букингемского дворца и всех королевских родственников!.. Девочка стиснула зубы, прикусив язык, и тут же зажмурилась от боли и глухо пробормотала что-то, крепче утыкаясь носом в колени. Во взъерошенной голове мелькнула не очень достойная принцессы мысль сейчас выбить окно в зале и убежать куда-нибудь - хоть в центр Лондона, куда девочку возили чрезвычайно редко, хоть в Виндзор, к дяде Георгу. Хотя какое дяде Георгу дело до нее, до бедной псевдо-принцессы, забытой и покинутой, кажется, всеми, оставленной на произвол судьбы в окружении страшных исторических дат, нот и разговоров с королевскими родственниками?! В зал тихо скрипнула дверь, зашуршал кринолин. Светлая взъерошенная голова Виктории обреченно сползла по коленям набок. Мама, Лейцен? Какая может быть разница, если от старенького треснувшего фортепьяно и этих приевшихся скучнейших прогулок по Кенсингтону обязательно в сопровождении какой-нибудь гувернантки, не может быть никакого спасения?! Разве она не обычная девочка двенадцати лет, впридачу именинница, разве не имеет она права получать обычные подарки от матери и сестры на день рождения, как, к примеру, живущая неподалеку одна из немногих подружкек графиня Джейн? - Ваше Высочество, - настойчиво проговорил такой знакомый, с острым немецким акцентом голос гувернантки, баронессы Лейцен. Виктория твердо решила не отвечать и, прикусив губу, не поднимала лица. С голосом баронессы новая волна горькой обиды нахлынула на маленькую племянницу короля Великобритании, и горячие, бурные, чистые детские слезы заструились по вспотевшим щекам. - Ваше высочество... Виктория, - мягко, настойчиво проговорила Лейцен, опустив ладонь на сбившиеся, торчащие в разные стороны локоны. - Зачем вы убежали, Викельхен? Немецкий акцент бывшей дочери лютеранского пастора, а ныне пожалованной в баронессы и гувернантки принцессы Виктории, был столь знаком и привычен уху всех обитателей Кенсингтонского дворца, что на него никто давно не обращал внимания. Принцессе всегда казалось, что ее дорогая Лейцен очень смешно коверкает английское w и очень мило растягивает английские слова, а сейчас Виктории было просто невыносимо слышать ее речь. Особенно коверканье ее собственного имени. И еще это "Викельхен"! Мама и старшая сестра с детства звали ее так, на немецкий манер, но теперь это был точно удар по ее самолюбию. Английская принцесса с немецким именем! А в последнее время Виктории так хотелось быть во всем английской, быть такой, как ее многочисленные родственники, как правители Англии - дядя Георг и тетя Мария. Это словно больше делало ее "настоящей" принцессой. - Отвечайте, девочка, - повторила Лейцен. Она с мягким шелестом села на другой конец пуфа, расправив юбки. - Ну, если вы будете молчать, Виктория, то нам придется просидеть здесь весь день вашего рождения. Воспоминание о двенадцатом дне рождения, который хоть и наступил сегодня, но в то же время как будто его и нет, с такой болью отозвалось в сердце девочки, что она всхлипнула вновь - громко, с надрывом, жалобно и тоскливо, и, не выдержав, резко развернулась и уткнулась Лейцен лицом в бок, сотрясаясь от рыданий. Луиза нагнулась, обняла девочку и со вздохом принялась разглаживать ее смятые, а в некоторых местах даже порванные юбки. Виктория не смогла бы точно сказать, сколько времени прошло, и прошло ли хоть сколько-нибудь вообще. Тяжелая туча нависла над Кенсингтоном; светлая, искрящаяся солнцем зала потемнела, стало неудобно сидеть в одной позе, согнувшись кое-как и прижавшись к доброй баронессе. Лицо принцессы распухло так, что, казалось, ее пронзительно-голубые глаза с трудом на нём помещаются, даже корсаж платья Лейцен был весь в слезах Её Высочества. - Вы теперь успокоились, моя дорогая? - мягко прокартавила гувернантка, ладонями приподнимая лицо девочки. - Я не буду больше так жить, - неразборчиво всхлипнула в ответ принцесса. - Я не хочу. - Ну, моя дорогая, у вас нет выбора! Каждый должен, и вы должны в особенности… Девочка резко вскинулась, подняла голову с коленей гувернантки. Красное от слез лицо закраснелось ещё больше, вспыхнув гневом. - Вот еще, я никому ничего не должна, - проговорила Виктория дрожащим от сдерживаемого упрямства голосом и тут же выпрямилась, бросив на гувернантку резкий, полный огня взгляд. - И я не хочу больше заниматься на фортепиано. И не хочу ездить по Лондону в закрытой коляске и целовать подолы платья сёстрам тёти Марии. Почему мама вечно разговаривает, а я постоянно молчу?! Она мне даже выглядывать не разрешает... Лейцен с невозмутимым видом натянула туфельку на ногу своей любимицы: - А что вы скажете на то, дорогая моя, что ваша жизнь и будущность слишком ценна, чтобы ваша мама могла подвергать её опасностям? Виктория с недоверием глянула на Лейцен с выражением нестерпимой обиды. Слезы уже почти высохли на опухших голубых, теперь совсем посиневших, глазах, в них воцарилось прежнее упрямо-жесткое, решительное выражение. - Моя жизнь? Да кому она может быть ценна, Лейцен?! Вероятно, мне так всю жизнь и предстоит провести в этой… этой дыре, а я больше так не могу, не могу... Здесь и жизни-то никакой нет! Хорошо, когда иногда приезжают кузены Альберт и Эрнест, но и их я не видела уже так давно!! - с полным отчаянием в голосе заключила девочка. Перед её глазами тут же встали образы двух юных стройных брюнетов в бархатных синих курточках – таких остроумных и жизнерадостных, единственных, пожалуй, друзей детства, и насмешливый развязный мальчишеский голос снова, издалека, прозвенел у самого её уха: «Дурёшка… От родителей не сбегать надо – их надо обманывать!». А потом была зимняя ночь в саду, и страшно, страшно важная информация о древнем саксонском кладе, зарытом под второй вишней справа от пруда, и жуткое, но вместе с тем удивительно увлекательное путешествие в окрестное графство в ту же новогоднюю ночь, и безголовая чёрная лошадь со светящейся головой и фонарём в пасти, и многочисленные сказки, истории, рассказанные таинственным шёпотом в ледяной декабрьской мгле… А потом – вопли сестры и обмороки матери, и Лейцен, за одну только эту ночь поседевшая так, как не поседела бы, вероятно, и за тридцать лет прожитой жизни; домашний арест, унылое заиндевевшее оконце в крохотной комнатушке, из которого видно только сплетающиеся в причудливый узор завораживающие снежинки, и необычайно весёлые перестукиванья с соседней комнатушкой, где «отбывали срок» такие же юные пленники, как она сама, и верёвочная лестница из окна, мальчишеский свист, и вот уже четыре руки тащат её в растаявший пруд, а она упирается и хохочет так, что из глаз льются слёзы… И при прощании – тоскливая, давящая пустота при виде двух пофыркивающих гнедых, с которых – тоже сквозь набежавшие слёзы – юные герцоги кричат ей что-то милое и, как всегда, страшно весёлое… А пока она машет вслед, щурясь и кашляя от поднятой пыли, Лейцен, таинственно улыбаясь, произносит странные и какие-то совсем уж непонятные слова, указывая головой на пару удаляющихся лошадей: «Придёт время, Ваше Высочество, и вам придётся выбирать…». Да, ведь было же это когда-то.. А было ли? И будет ли когда-нибудь ещё? Вот разукрашенная воспоминаниями об ушедших радостях пелена спадает с детских глаз, и напротив – снова участливое, до боли знакомое изборождённое морщинками лицо, и строгая прохладная зала, и опять, опять, опять… - Я хочу, чтобы вы взглянули кое на что, Виктория. Пойдемте со мной, - мягко проговорила Лейцен. Она встала, потянула принцессу за руку. Виктория отвернулась упрямо и засеменила за Лейцен крепкими, быстрыми и уверенными шажками. Пройдя с маленькой подопечной через весь зал, а затем и коридор, значительно посветлевший с того времени, как убитая горем, расстроенная девочка мчалась по нему, они зашли в классную комнату. Душная маленькая классная теперь показалась Виктории еще тоскливей, и ей стоило больших усилий проглотить в горле комок, чтобы не разрыдаться опять. Лейцен же спокойно прошла к этажерке у окна и, порывшись на одной из нижних полок, вытащила книгу. C равнодушным любопытством принцесса выгнула шею, чтобы рассмотреть книгу в руках гувернантки. Книга была совершенно обычная - то ли "История Великобритании", так приевшаяся уже Виктории, то ли "Всемирная география" на немецком, одного из тех заковыристых немецких авторов, что приводили принцессу в отчаяние. Девочка упрямо заложила руки за спину и отвернулась, свесив голову и прислонившись к двери. Если Лейцен хочет, чтобы Виктория взглянула на главу 13, описывавшую жизнеописание Альфреда Великого, или рассказала ей в очередной раз о сотворении мира, то для начала ей придется убить принцессу. - Посмотрите сюда, дорогая, - голос Лейцен с резким немецким выговором прозвучал над ухом девочки. - Нет. - Виктория, - настойчивей проговорила гувернантка. Виктория услышала шелест ссохшихся от времени страниц - звук, всегда нагонявший на нее невыносимую тоску. Чувствуя, как слезы снова закипают в уголках глаз, Виктория резко повернулась и скосила глаза на раскрытый Лейцен форзац учебника. К форзацу был прикреплен довольно смятый и длинный лист с королевской печатью. Девочка недоверчиво подняла глаза: - Что там? - Взгляните же… Бережно развернув лист по всей длине и придерживая его на концах, чтобы не улетел от блуждавшего по комнате ветерка, Лейцен положила книгу на стол, и Виктория уставилась в него. Одного брошенного взгляда ей хватило, чтобы понять, что на листе изображено генеалогическое древо британского королевского дома. Цепким взором Виктория увидела расписные квадратики с именами "Принцесса Шарлотта", "Эдуард, принц Кентский" - ее покойный отец, а самом центре большой квадратик - "Георг IV". Сперва генеалогическое древо не произвело на девочку особого впечатления - за свою жизнь она их стоько перевидала - но затем ей в глаза бросился еще один маленький черный квадратик, ближе всех к "Георгу IV". В нем от руки чернилами было подписано "Принцесса Александрина-Виктория". Потрясённая обладательница этого имени обернулась на Лейцен, стоявшую позади нее с выражением ласковой насмешки на полном лице. - Лейцен, это что, я что ли?.. - Виктории трудно было дышать, она тяжело прислонилась к двери. - Да, вы, моя дорогая. Вы понимаете теперь, почему я сказала эти слова - тогда, в зале? Про вас и вашу маму? Как в тумане расплывались предметы в классной перед глазами принцессы. Какой-то задней мыслью она соображала - раз ее имя стоит справа от имени короля Великобритании Георга, ее дяди, ближе всех к нему, - то, возможно... нет, это даже подумать страшно... возможно, и ей предстоит занять его место когда-нибудь?.. - Лейцен, а это правда? - несмело огромные в эту минуту ярко-голубые глаза воззрились на гувернантку. – Ведь это вы недавно подписали, да? - она осторожно дотронулась пальцем до листа. Только дно имя из всех было написано от руки - ее собственное. Остальные, по всему, отпечатаны в королевской типографии. Лейцен кивнула, получше прикрепляя лист к форзацу. - Об этом стало известно совсем недавно. Когда у вашей тети, королевы Марии, родился маленький принц, который тут же умер. Следующим в череде стоит ваш другой дядя, принц Вильгельм. Он уже пожилой человек, поэтому... - Замолчите! Не надо, Лейцен!.. Ничего не надо больше слышать. Ни слова больше из уст гувернантки - Лейцен итак сказала достаточно. Но отчего вдруг и душная, мрачноватого вида классная, и унылый, длинный и темный коридор, видневшийся в открытую дверь, показались маленькой принцессе вдруг такими родными и любимыми?! Отчего вдруг ее упрямое, некрасивое личико с мелкими резкими чертами вмиг преобразилось и стало неузнаваемо прелестным?! Она будет королевой! Настоящей, могущественной! Пусть сомневаются те, кто до этого момента относился к ней с мягким снисхождением, внушая, что она всего лишь-навсего бедная, никчемная и никому не нужная принцесса, каких тысячи; пусть продолжают внушать! Но она-то знает!.. Не видя почти ничего перед собой, Виктория выходит из классной и идет по преобразившемуся коридору. Она идет с таким видом, словно на ее плечи уже накинута мантия, за которой тянется драгоценный шлейф, такой длинный, какого нет ни у одной принцессы в мире. Осанка у нее истинно королевская. И это не важно, что коридорные зеркала по-прежнему отражают девочку в простом темно-синем платье. Ноги сами несут ее на аллею дворца, где все вдруг ее замечают. - Это принцесса Виктория?! Не может быть! - искренне удивляются фрейлины ее матери, герцогини Кентской, прогуливающиеся на заднем дворе. - Взгляните, как очаровательна, как мила, а как хорошо сложена! - Ну и прелесть же Её Высочество! – переговариваются, вытирая пот со лба, садовники, лениво подстригающие кусты за поворотом. – Настоящая маленькая королева! - И всё-таки в твоей подруге что-то есть, Джейн, - говорит графиня Эрроу, приглашенная на обед, своей дочери, проезжая в коляске по центральной поъездной аллее ко дворцу. – Ведь вот сразу видна королевская кровь! Да, это – совсем другая Виктория. Острый подбородок спрятался. Глаза стали большими, выражение лица одухотворенным, а сама нескладная фигурка – необыкновенно значительной. Виктория счастлива, так счастлива, что счастливее ее, конечно, нет никого ни во дворце, ни во всем Кенсингтоне, ни во всей Англии, а может быть, и в целом свете. И она ничуть не удивляется тому, что все проходящие мимо улыбаются и восхищенно кланяются ей вслед. Так и должно быть. И горячую от майского солнца траву, и синее-синее небо, и даже обветшалый Кенсингтонский дворец, и саму Англию, которая до этого момента была ей так далека и так чужа, - теперь всем сердцем полюбила двенадцатилетняя принцесса, - отныне «настоящая», «истинная» принцесса для самой себя. О, она знает, что нужно сделать, она сумеет позаботиться обо всём, что ей дорого и близко, когда придет ее звёздный час. И услужливое горячее воображение под аккомпанемент поющего сердца в этот момент рисует ей сказочное королевство – то королевство её мечты, которое она так часто видела на картинках в любимых книжках, о котором грезила в детстве, и горячий прилив счастья едва не топит её с головой, когда девочка думает о том, что настанет час – и оно, великое и любимое, будет принадлежать лишь ей. А если пока не великое – то что ж, она сумеет сделать его таким… А уж своего часа она дождется. "Я буду ждать того дня, когда смогу назвать всех окружающих меня своими подданными! - с замирающим сердцем подумала Виктория, зажмуривая глаза от бивших в них солнечных лучей. - И того момента, когда войду в Виндзор не как неизвестная и никому не нужная гостья, а как полновластная хозяйка, и своего королевства я тоже дождусь, сколько бы мне ни пришлось ждать!" И в юной голове, увенчанной пока не бриллиантовой короной, а всклокоченными, растрепанными локонами – остатками утренней прически, под тихую музыку этого жаркого майского полудня, все яснее и определеннее складывается первая в жизни королевская цель - с честью дойти до победного конца, до заветного звездного часа, чего бы это ни стоило. Заключённое отныне в хрупкой детской фигурке, небывало прямой и тоненькой, с независимым и гордым видом, маленькое будущее Англии стало постепенно удаляться, растворяясь в просторах подъездной аллеи Кенсингтона.
Кристофер Виллетт: Браво, Лили! Прочитал с удовольствием!!!
Лили Айнсфорд: *шмыгает носом за занавеской, желая провалиться сквозь землю*
Луиза Маркхэм: Восхитительно!
Элеонора Уэзерби : Лили Айнсфорд Очаровательная зарисовка)))
Лили Айнсфорд: Элеонора Уэзерби Серьёзно?) Ух ты.. я, признаться, пытаюсь совторить цикл рассказов о жизненном пути моей любимой королевы..
Филип Герберт: Лили Айнсфорд Мои комплименты, юная леди.
Абигайль Тетчер: Давно не пытаюсь что-то сочинять, но вот, единственное, что мне, пожалуй, нравится. За краткость. К.К. Мой милый друг, ты пьешь коньяк, а я терзаю чай с малиной. Ты говоришь, что сам дурак - я соглашаюсь с постной миной. Ты говоришь, что жизнь - дерьмо, тебя достало все на свете. Я улыбаюсь - все равно мне больше нечего ответить.
Лили Айнсфорд: Очень здорово, Аби!! Слушайте, мне очень понравилось!:) Так мощно и емко! Здорово!) Спасибо большое, мистер Герберт, я просто с телефона, не могу по-человечески к вам обратиться.)
Доминик Мэтвиг: Океан и Небо. В одно прекрасное свежее утро, когда Облака не посмели укрыть свою королеву Небо, и когда сама она ярко раскрыла солнечный глаз и распростёрла его ресницы по всем землям, Океан пытался избавить себя от того шаткого состояния покоя, которое возобладало над ним именно в это прекрасное свежее утро. - Океан, - обратилось Небо к своему доброму соседу, - не надоело ли тебе врезаться в уподножные скалы обрывов, будто пытаясь выкарабкаться на сушу? Не надоело ли тебе устраивать водовороты, будто пытаясь замучить себя ещё больше? Не надоело ли тебе топить корабли, будто пытаясь обогатить себя? - Не для того я, - отвечал Океан, - врезаюсь в обрывы, устраиваю водовороты и топлю корабли, чтоб тебе потом докладывать о смысле всех этих действий. Королева Небо много раз слышала именно такой ответ, который так ранил её светлое безответное чувство. - Почему же ты, Океан, такой скрытный и недоверчивый? - вопрошала королева, - Разве я не открыла самое голубое дно своей души, где мои чувства, глаз и мысли - солнце? Почему же ты, Океан, не откроешься мне? - Ты, Небо, всем открываешь свою душу, и все её видят такой же, как вижу я, - молвил непреклонный Океан. - Видят все, но то лишь для тебя одного. - Мне не нужно всего этого, ты всё равно не узришь моих глубин, таинственных и сверкающих, словно золото. Тогда королева Небо от горькой обиды завернулась в облачные перины и стала лить слёзы. И не видели люди её светлых мыслей, чувств и прекрасного взгляда. А Океан ловил небесные слёзы печали и наполнялся счастьем от чужих страданий. Он разбушевался так, как никогда раньше, и свирепыми порывами взбирался на сушу. Но вскоре Океан ощутил всю тяжесть горестных капель и осознал боль своего удара, не ту боль, что по камням, а ту, что по чувству. И тогда стал он ещё отважней и сильней и попробовал достать до небесного царства, чтобы просить прощения; стал он разливаться во все стороны, да и разбился на множество рек, раскрыв глубинные богатства, среди которых были драгоценные каменья, золото и серебро, украшения из мрамора и слоновой кости, восхитительные раковины и зеркала. Королева Небо часто потом смотрелась в эти зеркала, казавшиеся ей сверху осколками разбитого безответного чувства.
Джудит Хагсли: Очень мило. У вас заметна склонность к притчам и инасказаниям)
Кристофер Виллетт: В этом мире нет любви, Нет закатов, нет рассветов. Мир замешан на крови, И едва ль виновен в этом. В этом мире нет весны, Только грязь размокших улиц. Взгляды тех, кто не вернулся С необъявленной войны...
Ричард Кроун: Роза, Розетт, Россетта ― Сеньор Мостради! И Вы сегодня пожаловали! Это честь для хозяев этого дома, думаю, сеньора Форторе непременно это вам выскажет. Хочу надеяться, что ваша дочь Бланка поживает в полном здравии, и не смогла прийти исключительно по причине важного дела. Это первый бал в этом сезоне. Сеньора Форторе обладает значительной долей первенства в этом отношении, вам не кажется? Думаю, это неоспоримая прерогатива этого рода… Да, сеньор Мостради, я хотел бы вас попросить рассказать о состоянии дел в Пьемонте. Я слышал, что Наполеон захватил Ниццу и подошел к Коль ди Тенга Пасс, пройдет перевал и окажется по восточную сторону Пьемонтских Альп. Все козыри на его руках, вам не кажется? ― Политика меня интересует мало. Если вы, сеньор Виолини, надеетесь, что смена названия Республики скажется на моих делах, вы глубоко ошибаетесь. Мое разорение далеко от ваших фантазий. Я вполне ясно выразился? ― ответил широкий мужчина в красном бархатном сюртуке. Его состояние и самомнение пропорционально соотносились с весом. Сеньор Мостради содержал две гостиницы в Турине, одну - в Генуе, там же находился его склад, а три баркетины лавировали в Средиземном и Северном морях. ― Я полагаю, раз сеньора следит за гостями, то сеньор Форторе в кабинете? ― Верно. ― А вам, молодой человек, ― зашевелились под скулами желваки, ― я бы советовал держаться от моей дочери подальше. Вы уже на недобром счету у моей фамилии, поэтому мой юрист готов собрать необходимые документы, чтобы заточить вас в Сант-Анжелло, приведись Вам даже пальцем коснуться моей дочери. ― От Вашей дочери мой бом-брамсель ушел за горизонт. Вы так любезны, сеньор Мостради, что оплатите мой переход в Рим, зафрахтовав судно. Что же я говорю?! Как же это, должно быть, скажется на приданом вашей дочери, которой, кстати, я ни одним из своих пальцев не касался, даю вам слово дворянина. Я пользовался исключительно губами, сеньор Мостради. ― Имею честь вам сообщить, сеньор Паголо ди Нанни ди Лоренцо Виолини, что этими словами вы только что подписали себе смертный приговор. А теперь, я склонен откланяться, ― нервно оборвал разговор сеньор Мостради; лишь важное дело, как понял Паголо Виолини, удерживало приступ бешенства, иначе этот толстосум не поскупился бы на слова, чтобы навсегда растоптать его фамилию в глазах дворянства по всей Европе. Паголо хорошо понимал, что ходит по пертам грота-рея с петлей на шее: одно неосторожное движение, и он будет отплясывать сальторелло под тревожный скрип рангоута. Слова, произнесенные сеньору Мостради, должны были выбить опору из-под ног, если бы не козырная случайность, которая произошла утром, накануне бала; поэтому Паголо был так резок и прям в общении. Виолини смотрел, как багровый, под цвет сюртука, сеньор Мостради пробирается через бальный зал к кабинету сеньора Форторе, скрытого за высокими резными дверьми, окрашенными в модный бежевый цвет. По простецки загорелому лицу пробежала довольная ухмылка, какая появляется вместе со злобным прищуром, отчего мина становится как у заговорщика или ломбардского банкира. Однако Паголо в темно-зеленом выходном костюме, словно покрытым чешуей, выглядел великолепно, что не ушло от внимательных сеньорит, еще совсем молоденьких, которые, в силу своей неопытности, не признавали соперничества за мужчину, раскрашивая сплетни совместной фантазией. Сеньориты сгрудились в тесный круг и под стыдливые смешки обсуждали юношу. Паголо улыбался, но был погружен в грезы, которые принес ему морской бриз вместе с датской шнявой; он даже не замечал восторженных взглядов. На плечо опустилась тяжелая рука. Юноша повернулся, успев заметить, насколько крепки и стройны были пальцы человека, который вырвал его из воображаемого триумфа. Если бы человек оказался кем-нибудь другим, Паголо бы расстроился или разозлился, но, увидев знакомое с детства широкое светлое лицо с добрыми, отнюдь не глупыми глазами, первым выказал почтение кивком головы. Ламберто, хотя и был правнуком бастарда из Прованса, вопреки закону, чудом поступил в Школу Навигации, где в чине гардемарина был прикреплен к пинку «l’Omelia». Месяца три назад судно призовал французский приватир «la Fulguration», команду за выкуп отправили на родину с вежливыми, но многозначительными словами: «Au revoir», так Королевство Сардиния признало в Ламберто своего гардемарина, чем юноша гордился в большей степени, чем тем, что в его жилах течет прованская кровь. Гардемарин кивнул в сторону сеньорит и проговорил: ― Кажется, тобой заинтересовались. Смотри, как бы тебе не подставить корму под залп карронад этого линейного корабля. ― Мне же кажется, Ламберто, ― ответил Паголо, встретившись с взглядом с одной из девушек (та тут же зарумянилась и прикрылась веером, что-то нашептывая подругам), ― что в ближайшие дни я никого осчастливить не смогу. Нет-нет, не смотри на меня глазами страха, мой друг! Я в порядке. Только мне сегодня утром принесли письмо, в котором срочно отзывают в море, подальше от балов. ― Теперь ясно, отчего твой взор полон страсти, но холодны слова. Меня тоже обрадовали, меня назначили на военный шлюп «lo Smeraldo». Я слышал, это настоящий изумруд! Утром же отсалютую шканцам! Сеньора Польоли… ― Сеньора… Я рад за тебя, Ламберто. Мне будет недоставать твоих бесед. ― Это конечно, не мое дело, но ходят слухи, что сеньор Мостради зол на тебя, он выругал свою дочь и даже запретил два месяца появляться на балах. Право, удар ниже ватерлинии для сеньориты! Ты ничего не знаешь по этому поводу? Не то, чтобы мне было сильно интересно, но все-таки дело касается моего друга, и я счел своим долгом спросить твое мнение, взять, если потребуется, наветренную сторону - козырь для атаки. ― Эх, любезный Ламберто. Не я, Мостради зашел с наветренной стороны и уже открыл крышки орудийных портов. Для меня ветер идет в крутой бейдевинд. ― Если бы он скис... ― Ты прав. По крайней я уже привел по ветру, ибо это тот повод, который заставил меня не просто выйти, а срочно выйти в море, по семейным обстоятельствам. Не успел Ламберто спросить, о семейных обстоятельствах Паголо, как к ним подкралась сеньора Форторе – жена хозяина усадьбы – милая женщина, не утратившая девичьей красоты и блеска в глазах, который молодил ее и выделял из подобных ей сварливых жен, живущих только сплетнями и несуществующими интригами. Сеньора Форторе была умна и скромна настолько, насколько позволял ей ранг и положение в обществе. Она, после матери, - единственная женщина, которая видела в Паголо здорового мужчину, а не развратника. ― Сеньор Дато. Сеньор Виолини, какая радость снова видеть вас в нашем доме. Я случайно подслушала, что у вас, сеньор Виолини, появились семейные обстоятельства. Пожалуйста, будьте столь добры, сказать мне по секрету, неужели вы обзавелись невестой? Мне, как женщине, очень приятно узнать ее имя, положение и, разумеется, внешность. Умоляю, вы просто обязаны поделиться этим со мной! Уверяю вас, сеньор Виолини, я не скажу ничего такого, чего другие уже не знали. Если позволите, сеньор Дато, я заберу от вас этого молодого человека. Откланявшись, Паголо предложил руку сеньоре Форторе и провел ее в будуар. ― Бокал вина, сеньор Виолини? ― поинтересовалась она. ― Будьте любезны. Пока служанка разливала вино по бокалам, прислушиваясь к разговору, Паголо болтал о том, насколько прекрасно новое платье сеньоры. Как прелестно сочетается жилет с бежевым жабо и такого же цвета лентой вместо пояса. Сеньора качала головой, отводила льстивые выражения веером, прекрасно понимая, что это вынужденный характер разговора в присутствии прислуги, навострившей уши. Сеньора Форторе играла на публике так естественно, что домашние часто задумывались, когда же она бывает собой? Паголо не переставал восхищаться модными французскими позументами и вышивками. Но в тот момент, когда Виолини намекнул, что сеньора Форторе, вопреки моде, одевается достойно, хотя и несколько по-старомодному, она встрепенулась, выставив правое плечо и резко сложив веер. Ни одна женщина не могла пропустить такое оскорбление! Конечно, она так одевается, потому что это ей к лицу, но зачем же упоминать о возрасте и привычках, вкусах, привитых с детства? Сеньора возмутилась и резкими словами пожелала прекратить упоминания о старомодности одежды, добавив к этому, что будь ее фигура по-прежнему стройна и подтянута, как до рождения первой дочери, то, конечно, она, как ярая модница, носила бы шемизу на романский манер, как те сеньориты, что так вожделенно поглядывали на Паголо. ― Хотя это кажется мне несколько смешным: приходить на бал в неглиже, ― однако проговорила сеньора, взглядом провожая служанку за дверь. ― Может случиться какой-нибудь казус, который можно будет передать анекдотом. Вы не находите, сеньор Виолини? Прекрасно, понимая, что нужно потянуть время, Паголо ответил: ― Думаю, вы правы, особенно появись в таком туалете лет десять назад. Все-таки нравы пришли к апогею фривольности и, честно говоря, откровенному безвкусию в определенных кругах. Поэтому я считаю вас, сеньора, на этом балу самой красивой женщиной. Вы идеально подходите для носовой фигуры. Говорят, Посейдон таких чествует. ― Услышал бы вас мой муж, сеньор Виолини. Как же я давно не слышала подобных слов от него… Пожалуй, со свадьбы. Что-то я стала слишком откровенной. Вы ведь меня простите за эту, как вы выразились, фривольность? ― Для вас, сеньора, все, что угодно. ― Опять льстите. ― Прошу прощения. ― Как вам наше вино? ― Вы хотите лести, сеньора, или нарочно сменили тему, чтобы не чувствовать себя проигравшей в споре о нынешней моде? ― В некотором роде вы правы, сеньор Виолини… Однако я полагаю, что она ушла. Так какие семейные обстоятельства вызвали вас в море? ― Хочу сразу вас огорчить, сеньора, но это никак не связано с невестами… ― Ну-и слава Богу, сеньор Виолини, да охранит вас от оков Святая Мария! ― произнося слова она махала веером, привлекая к себе воздух. ― Если бы я не знал, что вы мечтаете подыскать подрастающей Розе хорошую партию, я бы счел, что вы сами мной заинтересовались. Однако мне приятно осознавать, что и вы столь молоды, что глядите на мужчин, ожидая от них любви и ласки. ― Право, этим занимаются все женщины. Не тяните, сеньор Виолини. Мы и так засиделись. Я должна видеть первый танец, должна узнать, какие сеньориты нашли себе фаворитов. ― Что же, я пытался оттянуть этот момент, сеньора. Сегодня мне пришло письмо, в котором моя матушка просит срочно навестить ее в Кварто-Сант-Элена. Видите ли, она приболела на почве того, что муж ее, мой отец, умер год назад, и на ее хрупкие плечи легла большая ответственность вести все хозяйство. Не вам, сеньора, мне объяснять, насколько это тяжело одной женщине, да еще носящей траур. Столько прихлебателей, мошенников, завоевателей, приватиров и просто пиратов – и все покушаются на ее имение. Поэтому в письме она просит, чтобы я помог ей в решении некоторых волевых вопросов. ― Это так ужасно, сеньор Виолини! Но я слышала, что ваша матушка не так давно сама была на материке? ― Простите, сеньора, но я об этой поездке ничего не знаю, видимо, я был в море, но вполне могу предположить, что ей понадобилась помощь, и она решила обратиться к патрициям или дворянам. Вы, наверное, подумали, что это за сын, который не помогает матери? Но хочу вас заверить, знай вы мою матушку, то поняли бы, что запоздалая помощь от меня – это не стечение обстоятельств, а последняя надежда матушки. Она всегда говорила: «Имей при себе козырь, и надежда тебя не покинет». ― Благодарю, сеньор Виолини за урок от вашей матушки. Я запомню, и даже проверю при случае. Коли все так сложилось, вы, наверное, скоро покинете бал, чтобы успеть на «la Rosette»? По вашему лицу, сеньор Виолини, я вижу, что вы спрашиваете, откуда знаю я? Вы-то должны понять, что я знаю обо всем, что твориться в городе. Даже портовые слухи не обходят меня стороной. Я даже знаю, ― она понизила голос, ― что ваша матушка прекрасно поживает во Флоренции, просто вы убегаете сеньора Мостради из-за милашки Бланки. По мне, это мое исключительно личное мнение, Бланка слишком робка и стыдлива, да еще отец ее запугивает, как, видимо, запугал мать, отчего ее спасла Святая Мария, забрав к себе на Небеса. Бедная девочка Бланка. Но отчего-то мне ее не слишком жаль. ― Если вы, сеньора, все знали, отчего же слушали меня? ― Как вы сказали, у меня был козырь, я наслаждалась и надеялась на свою победу. Вы были правы. Когда имеешь козырь, надежда тебя не покидает. Так вы уплывете на этом «chasse-maree»? ― Считаю полезным сообщить вам, сеньора, что вы спутали французский шасс-марэ с нашим avviso «la Rossetta». ― Что же, и вы имеете козырь на руках, о котором мне неизвестно. Вы опытный игрок, сеньор Виолини. Думаю, вы составите партию моей дочери, когда та подрастет? Ведь вам нравится моя Роза, не так ли? А пока, коли вы спешите, я отпускаю вас в море. Будьте покойны, вы всегда можете прибыть к нам, даже если вам будет угрожать смертная казнь. Я уговорю мужа, дабы сеньор Мостради оставил вас в покое. Да, и не забудьте вернуться на берег. Я и Роза будем ждать. ― Вы столь любезны, сеньора. ― Полноте!.. Мы засиделись, пойдемте же в бальный зал. для тех, кто не знаком с языками: «L’Omelia» - проповедь, итл. «la Fulguration» - зарница, фр. «lo Smeraldo» - изумруд, итл. «la Rosette» - бант, розетка, фр. «chasse-maree» - морской охотник, другое название люггера, фр. avviso - посыльный, авизо; другое название люггера, итл. «la Rossetta» - летучая мышь, итл. P.S. "Если нужно, смогу создать квенту Паголо Виолини, на момент зарисовки, а это 1797 год, ему было 27..." немного из моих стихов: * * * Душою наизнанку, с сердцем на коленях Молить, блажить, просить, страдать; Слезами по щекам, ломая руки в бденьях Рыдать, скучать, любовь отдать... * * * Лучом света, что пал на тебя, Мысками разбрасывать листья. Идти за тобой в конце октября, Тихо и смело ступая по-лисьи. * * * Стволами прикрывшись - следить. Твоей тенью стыдливо брести. Робость свою бесстыдно гневить, Надеясь, любовь обрести.
game_master: *восхищенно хлопает в ладоши* Все же информационное поле существует ) Когда я страдала, что меня "глючит" написать любовный роман времен первой итальянской кампании Наполеона? Пару дней назад буквально. И вот смотрю на зарисовку Ричарда...
Ричард Кроун: Mille grazie! Неужели вы сомневались, что в его отсутствии? Хотя зарисовке где-то год, может, чуть больше; она не получила продолжения, потому как в последствии стала бы похожей на "Приключения Джека Обри и доктора Стивена Матьюрина" Патрика О'Брайяна.
game_master: Ричард Кроун пишет: Хотя зарисовке где-то год Но выложили Вы ее именно сегодня и именно на этом форуме ) Мы все в Матрице, не отпирайтесь Ричард Кроун пишет: она не получила продолжения А жаль, начало очень завлекательное.
Ричард Кроун: Продолжу досаждать творчеством: Синий Бедлам Окно всегда без штор. И синие лучи на половицы падают. Скрипят. Я проверял. Не страшно днем. Не зашторено окно! И фонарь на крыше виден. Его синий свет проникает в окно; ползет к стене. Я проверял. Не страшно днем. Красна, синяя звезда Вифлеема. Среди облаков, которые медленно ступали по-над осенним, почти оголенным лесом, носились птицы; они казались черными метеорами, огромными скоплениями неуправляемых астероидов. Я смотрела на этот слаженный коллектив с отточенными движениями, и от этого унылого зрелища мне стало холодно. Натянула юбку на колени, и втянула шею, пытаясь согреться, или заставить себя думать о тепле, о тех, уже далеких, весенних и летних деньках, когда даже гарканье ворон по утрам возвещает о радости жизни. Осень – такая пора, когда в преддверие зимы, кажется, что весь мир ополчился на тебя, словно вся унылость, каковая есть в природе, охватывает тебя, погружает в ледяную воду. Деревья, будто общипанные, насмехаются, кривляются надо мной. Так противно между ними ходить по этому полусгнившему пологу из листьев, что шуршит, подобно шипению змей, казаться всем одинокой и задумчивой. Тошно смотреть сознавать, что только осенью люди замечают одиночество других; это, видимо, оттого, что сами отдаляются от остальных. Осень – пора раздумий. Для себя я все решила. Очередной порыв северного ветра заставил подняться в воздух птиц, вымел из прилеска большие охапки листьев, разбросав их по скучному, темно-серому участку. Лес, который находился близ нашей дачи, наполнился гамом и хлопками крыльев. Как трудно оставаться той же девочкой, любящей своих родителей, когда семья разваливается, подобно плохо уложенным поленьям в костре. И пламя раздора лишь разгорается. Ночью, порою, я слышала, как они ругаются – мне выпала роль той искры, что обожгла сердце матери. Она не хотела меня. Отец дважды приложил усилия, чтобы я появилась-таки на свет. Ради чего? Семью – это только раскололо, подобно тому, как раздваивается ствол одуванчика, закручиваясь в воде в разные стороны. Родители настаивают на своем мнении, уходя в себя, становясь одинокими, расщепленными. Они в дачном домике собирают вещи, чтобы на зиму перевезти их в город, распихать по шкафам в квартире, по полкам в кессоне гаража. Они меня даже не замечают. Последний костер в этом году все-таки рухнул, и брызгами устремились ввысь сонмы искорок и серого пепла; так, наверное, взрывается облако. Птицы улетели куда-то вдаль. Я встала, запахнула кофту и начала растирать предплечья ладонями. В резиновых сапогах вид у меня был нелепый, но это была мелочь. Я просто шла вперед, что-то звало меня в лес. Может быть, это была обида, молчаливая обида, какая укрывается в душе, терзает мысли, мучает, но какую невозможно излить. Чтобы о ней рассказать, нужно простить. Как можно простить мать, которая не хотела ребенка? Которая хотела убить меня?! Уродливые, сморщенные стволы в щербинах и рытвинах поддерживали тонкие кривые длинные ветки; они переплетались, образуя дырявые своды. В них я увидела выход; поняла, как воссоединить родителей, помирить их. Ноги утопали в оранжево-коричневом море, идти было трудно, но таких природных трудностей мне и хотелось, будто от их преодоления зависит моя жизнь, счастье мое и моих родителей. Я присела на пенек, откинула голову назад и закрыла глаза, наслаждаясь спокойствием, поселившимся в сознании. Оно и дало мне сил для задуманного. Я закурила. Табачным дымом отгоняла от себя запахи плесени, прели и грибов. Вся эта разлагающаяся природа вызывала тошноту. Я отторгала саму мысль, что мне придется чувствовать себя мертвой. Ощущать, как сворачивается в жилах кровь, как перестает биться сердце, как обжигает разум, расслабляются мышцы. Затем тело сковывает, оно становится деревянным, негнущимся, подобно толстым стволам деревьев. Кожа съеживается и чернеет, пока клетки не начнут гнить, исторгая трупный запах, как эти листья под ногами. Служить кормом для природы противоестественно для человека, страшнее всего – чувствовать все стадии своего разложения. Я не хочу так, не хочу, чтобы костер моей жизни потух! Сигарета дотлела. Пачку и зажигалку я оставила на пеньке. Они мне больше не понадобятся. Родители не заметили моего отсутствия, даже не спросили, где я была, или куда отходила. Их не интересует, что со мной станет, не волнует, что лес опасен для меня, равнодушны они к тому, что меня может не быть. Дети погибают у других, свои дети живут вечно. Они все так думают. Лицемеры. Я смотрела вперед на темную асфальтовую дорогу, вдоль которой были высажены высокие тополи и каштаны. Сколько раз мы здесь проезжали, но только теперь мне стало понятно, что же это за путь. Путь жизни. Есть повороты, подъемы и спуски, встречные и попутные автомобили. А за пределами твоего пути, есть другие дороги, скрытые от тебя за деревьями. Если весна и лето – это расцвет, то осень – это закат, лишь с закатом жизни осознаешь, что твой путь не единственный, есть множество дорог, о которых даже понятия не имеешь. Мне так захотелось крутануть руль, съехать в кювет, попытаться пробиться, выйти, свернуть. Однако поселилось в голове ощущение того, что через лобовое стекло вылечу я одна, словно это неправильное решение. Наверное, так оно и было. Родители молчали, скукота. Я присела к окну и стала вглядываться в пейзажи. За тополями было поле с островками коричнево-серых кустов, и далее, на возвышенности, между высокими елями и соснами проглядывалась железная дорога. Иногда мимо проносились дома, новые и старые, детские шалаши среди ветвей. Песчаные и грунтовые дороги, исчезавшие среди холмов. Речка под мостом. Когда-то она была глубокая, темная, страшная, теперь же обмельчала, стала отвратительная, с буро-зеленой водой, копнами водорослей и каменистым дном. Скользкие берега были усыпаны бутылками, пакетами, отходами, тряпками вперемешку с пожухлыми стеблями осоки. За излучиной реки должна быть небольшая плотина, составленная из шпал, но ее лет пять назад уже разобрали, выпустили воды на волю, огорчив местную ребятню, которая нашла иные угодья для купания. Помню, я тоже плескалась в этих водах, отец учил меня плавать, но я так не постигла эту науку – шла топориком ко дну всякий раз, когда он убирал руки. Всякий интерес к купанию у меня пропал, когда я стала свидетелем одного случая с мальчиком. Он плавал, уложив вытянутые руки на пенопласт. Внезапно на глубине его приспособление вылетело из рук. Мальчик забарахтался. Он кричал, его одолевал страх, а в голосе слышалась обида оттого, что никто не спешит ему помочь. В воду прыгнул его брат и вытащил мальчика на мелководье. Больше я никогда не купалась. Мальчик уже к вечеру сносно плавал вдоль берега. Для него это вышло уроком, у меня вызвало страх. Я смотрела в его красное от ужаса лицо и бледнела; он попытался остаться на плаву – он боролся за жизнь. Его смогли спасти. А кто кинется спасать меня? Люди даже спасают из-за корысти. Мне нечего дать спасителю. Я никому не нужна, даже родителям. Вечером, в квартире, родители устроили банный день, хотя его лучше бы назвать ванным. Пока мать говорила ужин, отец мылся, затем настала очередь матери. Получив скупые рекомендации о том, за чем и как нужно следить на кухне, отец закурил. Меня еда не интересовала, может, съем помидорку или салатик потыкаю вилкой, жареную курицу с макаронами мне не хотелось. Поэтому я скрылась в своей комнате, где слушала в наушниках группу «Necrophagist». Эта быстрая музыка с бешеным ритмом и чистым, приятным для слуха, гроулингом успокаивала, но не давала забыться в мечтаниях. В темноте я сидела долго, поэтому, когда открылась дверь – мать таким появлением говорила, что настала моя очередь идти ванную, – яркий свет из коридора ослепил меня. Повесила на крючок халат, на теплую батарею – трусики и сложенное вчетверо полотенце. Закрыла дверь на шпингалет, оставшись в тесной комнате. Лампочка, убранная под стеклянный купол, освещала пространство тусклым, иногда мерцающим желтым светом. В зеркале я увидела мрачное отражение. Этих глаз я никогда не видела, появилось в них что-то, что испугало меня, будто это глаза не мои, а тонущего мальчика. Я резко обернулась к ванне. Белые эмалированные стенки были в серых кольцах, таких похожих на водоросли. Мать не удосужилась ополоснуть ванну после себя. Где же ей позаботится обо мне? С немой злостью я уставилась в небольшое окошко под потолком, ведущее на кухню, там за тюбиками, бутылочками, склянками; там за стеной мать стояла у плиты, переворачивая шипящую в масле курицу. Запах горелого чеснока проникал даже в ванную. Окатив струей горячей воды стенки, я протерла их тряпочкой, и снова омыла, лишь затем заткнула пробкой нижний слив. Вода с грохотом падала на дно ванны, заглушая шипение, разговоры и работающий на кухне телевизор. Этот маленький водопад с металлическим отзвуком успокаивал. Я взяла с полочки ароматическое масло и влила в воду, надеясь, что успокоится не только разум, но и тело, оно расслабится и перестанет сопротивляться задуманному. Раздевшись, я забралась в ванну, уперлась шеей в еле-теплую металлическую стенку и закрыла глаза. Шум струи, бьющейся о поверхность, рисовал перед глазами разноцветные узоры, нечеткие и замысловатые. Уровень воды поднимался, скрывая меня словно в утробе, погружая в ту плацентарную жидкость, в которой я пребывала неполных девять месяцев. Я разнежилась, словно растворялась, превращалась в зародыш, в первородный бульон. Это блаженство сменилось резким ужасом. Я представила мать, которая также полусидит в ванне с ножом в руке. Она задумала изрезать себя, чтобы убить меня. Открыв глаза, я увидела не свет, не ванну, а мрак. Он скопился в верхнем сливном отверстии с крестообразным навершием. В той густой темноте мне привиделась смерть. Детей из утробы вынимают в хорошо освещенное пространство родильного отделения. Меня могла оказаться во тьме, никогда не познать жизни, и лишь холодная осенняя, а то и зимняя мгла могла стать моим окружением навеки. Моя решимость пропала. Я поняла, что могу поступить, как мать, могла убить себя, стоило мне только протянуть руку к полочке с ножницами. В горячей, почти обжигающей воде я почувствовала холод. Не знаю, кричала ли я в тот момент, но на какое-то мгновение представила себя тем мальчиком, смотрящим на воду, которая стремилась отнять его жизнь. Это неправильно, вновь подумалось мне в этот день. Лишь я умру, и больше ничего для меня не будет. Страшно лишать себя пути, когда не знаешь, чем он заканчивается. И вылечу из лобового стекла жизни только я, в крошку разобью свой дар – рождать и давать жизнь. Она тоже испугалась, моя мать. Но это не изменяет того, что хотела; того, что лишь помыслила убить ребенка. Мыслить – это единственный способ выжить, возомнилось мне. С утра я размышляла над тем, как убью себя здесь, в ванной, но эти мысли о суициде дали мне больше, чем желание покончить с собой, они дали мне шанс выжить вопреки всему. Мысли запутали меня. Я не знала, что делать… пока не выключила кран, пока не прекратился шум воды. До меня дошли отрывки фраз: мать отчитывала отца в том, что он ей изменяет. Еще бы. Какая может сложиться жизнь с детоубийцей? Однако поступок отца был слабостью, я это чувствовала. Он предал меня, предал любимую дочь. Это решило все. План изменился. Страх прошел. Я вымылась, как обычно. Обмотала волосы полотенцем, чтобы они не спутались и не торчали клоками в разные стороны; помазала руки, ноги и лицо увлажняющими кремами – забота о своем теле заставила меня, наконец, понять, зачем весь этот ритуал: возлюбить свое тело, вогнать мысль о том, что это все, чем я могу гордиться в жизни, – собой. Но это порождало одиночество, впрочем, теперь оно не кажется чем-то противоестественным мне. Я поняла, что за осенью наступит зима, а следом весна, новая жизнь. Мне подумалось, что это единственное мое состояние с детства, с тех пор, как меня оставляли одну дома, наказывая работой по дому. Моя посуду, подметая и намывая полы, я чувствовала себя покинутой, но все изменилось. Я поняла, что была счастлива, ибо не знала ни о двойной попытке убить меня, ни о предательстве отца. Теперь у меня есть одиночество, которой открыло передо мной другой путь, иную дорогу в жизни, познав каковую, я тоже смогу быть счастливой, смогу радоваться каждой прожитой секунде, смогу ощутить себя одинокой. После безмолвного ужина, я удалилась в свою комнату, где, слушая «Dark Lunacy», читала книгу. Я легла на диван, закинув ноги на подушку. Потертая книга с пожелтевшими от времени страницами открылась на любимом и непонятом доселе месте. Я начала ее читать, будучи совсем маленькой, вечно держала ее под подушкой. Это была моя библия, моя философия, моя жизнь, описанная на бумаге. И пришло, наконец, время, когда я поняла ее смысл, выделила из нее самое важное, мое и ничье больше. В ней я увидела себя, свое теперешнее состояние: «Эволюция видов отражается в психологическом и социальном развитии каждого отдельного индивидуума, -- шептала я слова, под мягкую, неспешную игру клавишных, под размеренный, но отрывистый скрип медиатора по струнам электрогитары. – Иначе говоря, синтогенез следует за филогинезом. Если этот процесс так или иначе нарушен и мозгу или центральной нервной системе приходится восстанавливать пошатнувшийся внутренний баланс, индивидуум перестает отражать остальное общество. Он становится психофизиологическим мутантом…» Мутант – вот как меня можно назвать. Убитая дважды дочь своей матери, выращенная в парадоксе: в страхе перед собственной смертью. Я сняла наушники, вслушиваясь в обстановку. В квартире тишина, родители легли спать. Отложив книгу, я прокралась в ванную, расчесала волосы, от них пахло виноградом и лимоном. В зеркале увидела свой настоящий взгляд: игривый, довольный, счастливый. Вернулась в комнату, перестелила постель, по-обычному уложив книгу под подушку. Переоделась в белую ночнушку с небольшим цветком между грудей. Босиком пробежалась до кухни, где выпила стакан воды и взяла нож. Для себя я все решила. «Он не будет ощущать чужой боли, ему будет неведомо раскаяние, он никому не посочувствует. Когда подобное поведение развито до крайности, индивидуум существует в собственной вселенной, в изоляции от остального человечества»,* -- повторяла я, крадучись в спальню родителей. Отворив дверь, увидела, как они мило спят, повернулись друг к другу, словно ничего не происходит, будто все в порядке. Мне казалось, что во сне они меня не помнят. Убийца и предатель лежат под одним одеялом, сопят, видят образы собственного сознания. Я прошла на цыпочках через комнату и остановилась у окна. Раздвинула шторы, впуская в спальню синие лучи фонаря, что горит над крышей профессионального училища. У них в комнате всегда были плотные занавески, мне же выпадало терпеть этот свет годами: и днем, и ночью; вечно в глаза. Этот свет спасал от темноты в коридоре, этот свет пугал тенями. Фонарь окрасил мою ночную рубашку в бледно-голубой цвет. Высветил мой настоящий лик – мутанта – на стене. Я застыла у кровати с ножом, вознесенным над телами родителей… Вот теперь я всецело одинока. Думаю, кто-нибудь заметит это, люди, эти черные астероиды коллектива, привыкли по осени замечать одиночество свое и чужое. * обе цитаты из книги «Серийные убийцы», авторы: Джоэль Норрис и Уильям Дж. Бёрнс для тех, кто не знает, откуда бысть пошло слово "Бедлам": "Bedlam" - психиатрическая лечебница в предместьях Лондона, старое название: "Bethlam", изначально лечебный монастырский дом для чумных и поверженных огнем Святого Лаврентия, грубо говоря: лепрозорий имени Святой Марии Вифлеемской, основан в середине 14-го века. Именно искаженное слово "Вифлеем" и есть современный "Бедлам".
game_master: Ричард Кроун Полковник, вы нам ничуть не досаждаете. Читаю Вас с огромным удовольствием. оффтоп: какая поэтическая история бедлама. Сразу хочется кого-то сдать в психушку А нет ли кандидатов? А то знаменитая тема - сначала довести героя... Нет, лучше героиню, до помешательства, потом упечь ее в лечебницу и загрести ее денежки.
Ричард Кроун: Тогда предлагаю послушать, как я испортил самое романтичное и грустное место в любимой книге: Эдвард Бульвер-Литтон "Кеннелм Чиллингли: его приключения и взгляды на жизнь", дописанную автором 1 января 1873 года - немногим более чем за две недели до смерти. тут файл для скачивания На заднем плане звучит: Вивальди "Времена года: Зима", allegro Шуман "Крейслериана", op. 16 IV. Sehr langsam Глиер "Прелюдия" Моцарт "Requiem: Lacrimosa" P.S. "Простите за диктофон на дешевом мобильнике"
game_master: 404 ошибка (
Ричард Кроун: А через download master или иные программы-качалки? Залил на ипапку: ссылка
game_master: Сейчас посмооотрим....
Ричард Кроун: Письмо к Стелла-Лючии Солнце меркнет перед Вами! Во пламени терзаний, я к Вашим падаю ногам, молю простить не складный мой язык, который очерствел от брани так, что горло сохнет, и дыханье замирает от немоты строптивой. При виде Вас теряюсь я, словно бы в безумье; твердые руки, набитые в бою, слабеют и не смеют даже прикоснуться к стану. Как мои руки, что даруют смерть, осмелятся дотронуться до сиятельного тела, которое источает лучезарную любовь! Из последних сил, дрожащими руками пишу письмо, в надежде, что моя слабость останется при мне, а к Вам попадут лишь строки о моей любви. Вспоминая лик, я трепещу блаженно. Всеобъемлющий Господь, мне видится, в сапфирах влажных глаз! Как Владыка Рая прощает нам грехи и карает за непослушанье, так и Ваши глаза, лишь легохоньким движеньем раздвигают воды горя и мучений. И слезы счастья, что я видел, насыщают пустынную душу благодатной влагой, утоляют жажду сердца моего. Как благосклонная к жизни Мать Христа, будьте снисходительны ко мне, прошу. Но если Вы, как горный кречет, склюете мою печень, она снова отрастет, и вновь Вам ее подставлю. Клюйте! Моя любовь, словно меч Дамасский, закалится лишь, и станет крепче. Будете хрупки, - мой щит уже на страже Вашей красоты и Вашей чести. Лишь слово песней соловья сольется с Ваших уст, я смерть приму, не обнажая меч, только бы не оставалось в Вашем сердце обиды на меня. Я признаюсь, что на приеме у сеньора нашего, Герцога Миланского, я тайно наблюдал за Вами. Смею Вас заверить, нежней и ласковей существа мне не доводилось в своей жизни повстречать. Ваша грация превосходит шелк, который под силою ветров порхает над рекою Адда. Но ткань когда-нибудь опустится на землю, Вы же можете лишь воспарить к жемчужным облакам. Если пожелаете, из них я смастерю Вам бусы. И солнце я готов проткнуть, чтобы низложить золотой венец Вашу голову, назвав своей возлюбленной на веки! Как тайно наблюдал за Вами, Амур следил за мной, и стрелою острой пронзил меня он метко. Все нимфы и вакханки оказались блеклым подобием Вашим. Они приходят, молят, проверяют мою страсть, изыскивают скверные ходы, чтобы добиться моего расположенья. Я, словно в пылу кошмара, отмахиваюсь от похотливых лиц. Я вспоминаю Вас и ангельский Ваш голосок, - кошмарный сон уносится; ему на смену приходят сладкие фигуры. Я вижу Вас в одеянии Марии Девы: Вы рыдаете, склонившись под крестом; меня же распинают от моей любви к персоне Вашей. Тому, кто ее видел (хоть украдкой, как то был я), умирать уже не страшно. Образ Ваш осветляет дух, низвергает того кровавого беса, сидящего во мне. На его место, как просветление души, нисходит благодать любви и к жизни страсть во имя Ваше, во счастье Ваше и милосердие ко всему живому на грешной сей Земле. На днях я видел Вас во сне. Вы брели по берегу озера Комо. Майские лучи игрались по водной глади, скрывая в них высокие сосны и ели, что окружают этот чудо. Но лишь Ваша тень ложилась на эти блики, они меркли. Вы улыбались тому дню. Себя же я ветром ощущал, невидимыми руками я касался Вашей кожи, расчесанных волос. Я очень сожалел, что сон прошел столь скоротечно. Утром же, пробудившись, я выглянул в окно. В небесах ярче всех была Венера. Вы – та блистательная звезда, что восходит на заре, затмевая грозный Марс! Покоряясь ей, уверен я, дух и разум наполняются самым светлым естеством, кое в нас заложено Божественным Владыкой. Простите мне, коль Вас обидел сим письмом, мне тяжело искать в разуме слова для Вас, когда по Вашей же причине я схожу с ума, безумно упиваюсь встречей с Вами на вечере под золотой звездой сеньора Цербино, и с этим я страшусь отказа, ведь искусному рубаке слова даются с рыбной костью в горле. Но знайте, я буду там и буду снова лицезреть Вашу красоту, даже не надеясь на разговор… Письмо к Витторио ---------------------- Это ответное письмо, написанное Стелла-Лючией. Stella - звезда (итл.) Lucia - светлая, от luce - свет (итл.) Vittorio - победитель; от vittoria - победа (итл.) --------------------- Пусть победит сильнейший, так говорили греки. Ваше письмо меня, не то слово, протрясло своей открытостью и преждевременностью. Если бы Вы, сеньор, не смотрели только на меня, быть может, Вашему взору предстала бы иная картина боя. Как Вы помните, сам благодетельный герцог Миланский, о котором Вы упоминали, обходил меня, и руки целовал с поклоном. Моя матушка уверяет, что он станет лучшей парой. И я вольна подчиниться слову отца, который, к Вашей возможной удаче, еще не говорил с герцогом на эту тему. Ваше послание, хотя и тронуло меня попыткой превратить железный меч в гусиное перо, однако, будет Вам известно, герцог пишет лучше. Ему известны не только Амуры и вакханки, с коими, как видно из послания, Вы общаетесь чаще, чем соседом. Герцог хорошо разбирается как в латыни, так и в греческом, чего о Вас, к прискорбию, не скажешь. Посему даю совет Вам, граф, оставьте данную затею, и слова приберегите для других. Быть может, стоит Вам, вытащить рыбью кость горла, и более костлявую рыбу не употреблять в пищу. Я чувствую, она вредна как для Вашего здоровья, так и для рассудка, коль Вы сами склонны признавать себя безумным. Ведь к сумасшествию склонны эпикурейцы, как говорил Элинан из Фруамона, чьи гнилые постулаты лишили человечества греха, а с ним великого Спасения. Я чувствую, что Вы своей любовию ко мне гордитесь, а гордость – есть черта эпикурейцев. И любовь, я дОлжна полагать, для Вас есть благо выше, чем Спасенье и смиренность. Вы дерзнули написать, будучи даже не знакомы ни со мной, ни с моим отцом. Вам сняться сны, так позовите тех людей, которые в этом разбираются получше Вас. Уверяю, мне не доводилось ходить по берегу Комо, быть может, во сне Вы обознались, ведь Вам, как Вы сами написали, озерные блики затмевали глаза. О Вашей тайной страсти, доставшейся Вам от нимф и наяд, я умолчу, ибо это было неприлично. Ваши мысли и похотливые желания не достойны не только сословия Sacerdos, но и Rex, а следовательно, и нашей благочестивой Католической Церкви. Я не могу говорить за красные митры, я вполне могу, как женщина ошибаться, но ваши слова, относительно бесовского духа наводят на мысль о еретиках, ведь слухи о катарах и богомилах еще расходятся по нашим землям, стращая сердца доверчивым людям. Коли Вы благородный христианин, Вам должно быть скверно и постыдно говорить о личных демонах женщине, тем более той, которой Вы намерены надеть праздный золотой венец. Да будет Вам известно, коль Вы склонны отправлять меня на Небеса, в Рай металлы не возьмешь, это был удел язычников. Тогда к чему мне золото иль серебро, когда оно не спасает мою душу, и не поможет ей в Чистилище? Будет Вам также известно, что я - истая христианка, ревностная католичка, поэтому лживыми словами Диониса и блеклой поэзией Данте ди Майяне не пронзишь мою душу, надо быть для этого хотя бы Данте Алигъери, известного флорентийского поэта, чьи сонеты мне довелось прочесть, а Вам, к сожалению, нет. Почитайте, быть может, почерпнете многое из сущности Амура и современной метафизики любви. Вы сравнили меня с Приснодевой, мне кажется, данное сравнение слишком коварным в неопытных руках. Я понимаю, Вы хотели произвести впечатление доброго христианина, но как я уже говорила, это стремление обернулось против Вас. Вы разве не находите, что сравнивать земную, грешную женщину со святой, к тому же умершей в печали по сыну богоматери, слишком пошло и позорно? А позор вояку отнюдь не украшает. Однако же я надеюсь, что к вечеру у сеньора Цербино, чей герб Вы лаконично описали, Вы извинитесь предо мной за столь холодное и полное безыскренности письмо. Тогда, возможно, я попрошу герцога, чтобы его волею, усадить Вас, напротив моего отца. Поверьте, я смогу убедить сеньора Цербино не подавать рыбу. Благословит Вас Бог на военные победы.
Margarita de Valmy: Позволю себя проявить... Ушедшему Будешь ли ты плакать обо мне? Если стянет душу обручем, Позаботишься ли о душе? Я тобой давно уж изгнана, Променяла ад на рай, Только оставаясь призраком, Я прошу тебя, не умирай! Я дыханье тонкое, дрожащее, Соберу по капле на ладонь, Кто сказал, что тяжко уходящим, Кто решил какая это боль? Знаешь, оставаться все же горько мне, Я поплачу, а душа болит, Если встретишь там сегодня Господа, Расскажи, как горечью горит, Души тех, кто жив еще, По судьбе ушедших в небеса, Впрочем ты в молитве истовой, Упади, и Бог поймет все сам., Может он простит мои сомнения, Боль, и слезы и мою печаль, Может будет с нами исключение... Нет? Не будет? Жаль...
полная версия страницы